Отзывы

На протяжении всей своей - теперь уже долгой - жизни в литературе Ким сумел, говоря словами Пастернака,  "ни единой долькой не отступаться от лица". И когда оставался Кимом, и когда приходилось ему быть "Михайловым". И когда был "клоуном, веселым затейником", и когда - лириком. Всегда оставался собой, в любом обличье легко и сразу узнаваемым. Потому что, говоря словами того же Пастернака, всегда был и остается "живым, живым и только, живым и только до конца.

--Песни Кима -  "маленькие новеллы", и "лирика пересекается иронией".
Разница лишь в том, что Вертинский представал перед своей аудиторией в костюме грустного Пьеро, а Ким перед своей является в костюме клоуна, веселого затейника.
Как подобает настоящему клоуну, он постоянно переодевается, меняет костюмы. и даже не только костюмы но и образы, в которые то и дело перевоплощается. Он - "клоун-трансформатор". Мир новелл и героев Кима - ещё более пёстр и разнообразен.
<...> Я сказал, что поэтический дар Кима по преимуществу сатирический. Это как будто приводит нас к неизбежному выводу: Ким - сатирик. И никогда, ни при какой погоде не изменит этой своей, органически ему  присущей жанровой природе.
Но это - не так. Он - лирик. В пределах ёрнического тона, этой своей клоунской поэтики он умудряется быть лирическим поэтом.

Юлий Ким - один из самых больших поэтов второй половины ХХ века. Порукой тому количество надерганных из него пословиц, поговорок, мылей и максим. Но нет поэта без собственной сквозной темы, и эта тема у Кима и неспособность сына гармонии к решительным действиям, и любовь-ненависть к людям действия, и неразрешимый конфликт таланта и совести. Об этом написана едкая и грустная книга "Однажды Михайлов", в которой подводное течение стихов, песен и пьес Кима явлено взору пораженного читателя. Читатель ждал совсем другого, а получил исповедь пасынка века, в которой и пасынку, и веку достается по полной программе.  Эта книга легко читается, но читать ее трудно. Она причинит вам боль, но это боль благотворная. Тут есть и тоска, и отчаяние, и сознание проигрыша. Но если чувство бессмысленности и поражения ржодает такие книги, то какого нам еще смысла и каких побед? - Дмитрий Быков

Как поэт Юлий Ким восхитителен. Как поэт Юлий Ким любезен мне давно. Как поэт Юлий Ким печальник.
Веселость у него не маска, дар смешливости дан ему природой, но трагично внешнее мироустройство, вот в чем несуразица. И получается у Кима, как у Искандера, - вроде весело, но не так чтобы очень. И отзывчив Ким больше на печальное, чем на смешное.
А с кем Киму комфортно? Вот уж не секрет. Двум старшим братьям по стиху неизменно выражает Ким свое восхищение, два имени внятно прописаны в его строках и между строк - Александр Сергеевич и Давид Самойлов.
Пушкин ладно, он наше общее все. Почему Самойлов?  Оставим пошлое "моцартианство". Мне кажется так: элегичных много, смешливых кот наплакал, а Самойлов и элегичен, и смешлив, к чему у Кима большая склонность. Но особенно пленяет Кима в Самойлове легкость слога. Легкость слога для Кима приоритетна. Легкостью собственного слога он любит побравировать, особенно когда мастеровито, со снайперской точностью ставит на нужное место неточную народную рифму, что умеет делать только сам народ, да и то не всегда, а в литературе не умеет больше никто.

Эта действительно очень серьезная, очень правдивая и, в сущности,  очень драматичная и суровая книга-отчет автора о своей жизни - книга в то же время поразительно легкая, радостная, даже веселая, искрящаяся улыбкой, смехом, влюбленностью в жизнь - со всей той пушкинской светоносной жизненностью, которая поистине и есть "чистейшей прелести чистейший образец". И это так именно потому, что всем здесь правит, все здесь вершит тот вездесущий, вольный, свободный, летучий юмор, которым поистине в полную меру своей божественной щедрости тоже одарил автора этой книги наш Создатель и который, как уже было сказано, как раз и составляет самое природу кимовского таланта.
Богатство, широта, разнообразие и свобода этого дара, способного и охранить авторское "я" от всякого самовозношения ироническим над ним подсмеиванием, и пригвоздить язвительным презрением гоношащуюся подлость, и овеять радостью и любовью веселого подшучивания дорогого автору человека, есть тоже прямое следствие и прямое выражение богатства, разнообразия и масштабной жизненной истинности тех духовных обретений, к которым вывел Кима пройденный им жизненный путь.
Юлий Ким всегда был честен перед самим собой - честен по отношению к внутренним требованиям каждого дара, которым наделила его судьба.
А она дала их ему с избытком.
Она дала ему дар редкой человеческой общительности, дар живого деятельного участия в самом формировании окружающей жизни, потребность непосредственного активного действия в живой человеческой среде - дар и потребность, которым может только позавидовать иной, пусть тоже очень хороший и достойный, но при этом внутренне замкнутый, застенчивый, не сноровистый и не бойкий в общении человек.
А еще дан был Киму и дар прозаического слова.  Того, по Пушкину, более сурового слова, которое особо приспособлено к тому, чтобы не только зарисовывать жизнь, но и быть серьезной художественной рефлексией над обретенным жизненным опытом. И когда стал прорезаться в Киме и этот дар, куда же еще и должна был прежде всего устремиться его энергия, если не к тому, что было Кимом столь бурно, столь всерьез прочувствовано?
Так родилась и пошла потоком именно автобиографическая проза. Ким и здесь оказался предельно честен перед "небом и землей" этого своего дара, который никак не хотел отпускать его путешествовать по "некоторым царствам, некоторым государствам", пока он не отчитается за то, что так всерьез и взаправду происходило в его собственном царстве-государстве. Отчитается без всяких особых фокусов, придуманных сюжетов и прочих театрально - бардовских своих фантасмагорий,  тем более что досыта натешиться ими и вообще художественной своей фантазией всегда предоставлял ему полную возможность его дар поэта, барда и драматурга.

Если поэт - это просто чайник, то бард как минимум чайник со свистком. Не про Юлия Черсановича будь сказано. Ибо наш герой высочайший профи до мозга костей. Бритву не просунешь между словами в лучших его стихах. Мелодии, подбираемые им на слух, вызывают зависть у серьезнейший композиторов, годами постигавших тайны гармонии в лучших коснерваториях, коими вопреки предположению Жванецкого, по сию пору славится, наравне с икрой и ядерными боеголовками, сурьезная наша держава.
"Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно, - разматывается в изношенной подкорке сотни раз слышанное, а запомнившееся с первого, - «ни толку, ни проку, ни в лад, невпопад, совершенно". И качает тебя, седого дядьку, на все более коротких волнах памяти, твоей ли, его, поди разбери.
С одинаковой легкостью владеет Юлий Черсанович и бичом сатиры, а в его случае, скорее, изящным и тонким, но от того не менее чувствительным для чугунной державной задницы хлыстом. И тем волшебным, пардон за высокопарность, жезлом, который одним своим прикосновением способен, не опускаясь до пошлости и цинизма, превратить трагедию жизни  в ее комедию. А именно - юмором.

Шарм и прелесть поэзии Кима – в том, что с богохульства она соскальзывает, не задерживаясь, что мерзость она приемлет как данность, которую можно преодолеть легко и весело. Это не результат духовного постижения, а исходная реальность…вернее, это результат, который преодолевается обратным ходом – кувырком шута.
Этот двойной, тройной ход юмора («невинный блуд», «ироническая небрежность») – не просто игра шаловливого воображения, но продуманный приём мастера,  потому и действующий безотказно, что он коренится в самой природе кимовского дара, в той игре, которая есть не что иное, как «игра в игру». Ход жизни, которая есть сплошной театр, - обратно в театр, который есть сплошная жизнь.

Ким - человек "пушкинской пробы". В своих произведениях он  в легкой, искрящейся форме делает серьезное дело - хранит традиции русского языка. Творения Кима создают у слушателя неповторимое ощущение полета.

Читая Кима — а его самые песенные из песен можно, подчас и нужно читать, — о копировании стилей и образцов говорить смысла нет. Если о чем можно сказать, так это о причастности, о прикосновенности (хорошее слово), при всем хулиганистом озорстве — бережной, к простодушию народно-фольклорного сознания.
Тут замечательно даже — или особенно — то, что перевоплощения Кима, вот уж и впрямь артистические, актерские, в того же Бумбараша, в Присыпкина или Скотинина, его видимое развоплощение, когда он берется приспособить для сцены «Чонкина», «Недоросля», «Двенадцать», «Клопа», — все это путь к воплощению собственной индивидуальности. К ее наибольшему самовыявлению.
    В общем, Юлий Ким, такой и сякой, эстрадно-гитарный и театральный, кого-попало-перелицовщик и оригинальнейший литератор, есть русский писатель в самом что ни на есть привычном (или уже отвыкаем?) смысле данного (или утрачиваемого?) понятия.

Поэтическая речь  Кима – зеркало его характера, насмешливого, независимого, совестливого. О, как самобытен  сбив , сбой, наклон  нарочито остранённого  кимовского слова, его ёрнически «одураченный» интеллигентски-просторечный синтаксис! В стихах Кима «друг  от друга и друг  к другу народ кишит разнообразно» и живёт «согласно всяк своей органике». Его язык освежён старомодными, сочными, этакими замоскворецкими словечками: застреёт…колечики…обгресть…
   Именно он, русский язык, его возлюбленная мощная стихия стала для Юлия Кима главной опорой в тяжёлые годы и спасительной невозможностью оставить родную землю: